КАТАСТРОФА
Многое множество ненужных и несродных друг другу вещей: камни -- гвозди -- гробы -- души -- мысли -- столы -- книги свалены кем-то и зачем-то в одно место: мир. Всякой вещи отпущено немножко пространства и чуть-чуть времени: столько-то дюймов в стольких-то мигах. Все имяреки, большие-малые, покорно кружат по соответствующим колеям и орбитам. И стоит, скажем, звезде "_а_" в созвездии Centaurus'а захотеть хоть немножечко, хоть разок, покружить по чужой орбите -- и придётся: или всё, от ярчайшей звезды до серейшей пылинки, переставить в пространстве, или предоставить хаосу (он только и ждёт этого) опрокинуть, порвать и расшвырять всё сложное и хитрое сооружение из орбит и эпициклов. Прошла ли хоть раз мысль старого Мудреца, о котором поведу сейчас рассказ, по вышеизложенному условно-разделительному силлогизму, не знаю: но знаю точно -- мысль Мудреца только и делала, что переходила из вещи в вещь, выискивая и вынимая из них их _смыслы_. Все смыслы, друг другу ненужные и несродные, она стаскивала в одно место: мозг Мудреца.
Мысль с вещами, большими ли, малыми ли, поступала так: разжав их плотно-примкнутые друг к другу поверхности и грани, мысль старалась проникнуть в глубь, и ещё в глубь, до того interieur'а вещи, в котором и хранится, в единственном экземпляре, _смысл вещи_, её суть. После этого грани и поверхности ставились, обыкновенно, на место: будто ничего и не случилось.
Естественно, что всякой вещи, как бы мала и тленна она ни была, несказанно дорог и нужнее нужного нужен её собственный неповторяемый смысл: лучами -- шипами -- лезвиями граней, самыми малостью и тленностью своими выскальзывают вещи из познания, защищают свои крошечные "я" от чужих "Я".
Будьте всегда сострадательны к познаваемому, вундеркинды. Уважайте неприкосновенность _чужого смысла_. Прежде чем постигнуть какой-нибудь феномен, подумайте, приятно ли было бы вам, если б, вынув из вас вашу суть, отдали бы её в другой, враждебный и чуждый вам мозг. Не трогайте, дети, феноменов: пусть живут, пусть себе являются, как являлись издревле нашим дедам и прадедам.
Но мысль Мудреца не знала сострадания. Катастрофа была неотвратима. Вначале всё пространственно-близкое от головы философа, всё "само по себе понятное" было вне круга опасности. Верхушки тополей, шумящих над сонными водами Прегеля. Шпили кирх. Недалёкие люди. Предметы, крепко оправленные в пространство. События, расчисленные по святцам.
Мысль философа начинала мыслить издалека, замерцав где-то, среди мерцания дальних звёзд, в Teorie des Himmels [1]: Мудрец рылся в ворохе белых сириусовых лучей, спокойно и деловито, точно это и не небо, а бельевой ящик старого отцовского комода, что ли. Как реагировали, и реагировали ли на это звёзды, осталось невыясненным. Изменений во внутреннем распорядке созвездий, безусловно, не произошло. Души звёзд праведны, и оттого орбиты их правильны. И самыми тщательными астрономическими измерениями не уловлено: мерцали ли звёзды после Канта _иначе_, чем до Канта [2].
Тем временем от вещей к вещам стал переползать недобрый слух: Мудрец, покончив якобы со звёздами, возвращается _сюда_, на землю. Маршрут: звёздное небо над _нами_ -- моральный закон в _нас_.
События шли так: медленно отряхая звёздную пыль со своих чёрных перьев, трёхкрылый Силлогизм, смыкая и стягивая спираль тяжкого лета, близился к этим вещам. И когда те звёздные пылинки коснулись этой серой пыли тупиков и переулков, зыбь тревоги и трепеты жути всколебали все земные вещи. С орбитами было покончено. Наступала очередь улиц -- просёлочных дорог -- тропинок.
Тогда-то и разразилась _катастрофа_. Запуганные ещё Платоном и Беркли, феномены, которые и так хорошо не знали, _суть ли они_, _или не суть_, не стали, разумеется, дожидаться Разума, со всеми его орудиями пытливости: двойными крючкообразными јј-ми, зажимами точных дефиниций и самовязью парных антиномий.
Пространство и время почти на всём их земном плацдарме переполнились паникой. Первыми попробовали выскочить из своих границ некоторые ограниченные души: они создали даже особое литературное направление, по которому и началось повальное бегство из мира.
В последующем постепенном развитии паники историку разобраться трудно. Вот она у её гребня.
Улепётывающие кирхи, цепляя за черепичные кровли маленьких филистерских домиков, опрокидывали домики, опрокидывались сами, тыча шпили в ил расплескавшихся озёр. Бежали: сороконожки -- слоны -- инфузории -- жирафы -- пауки. Люди, захваченные катастрофой в своих сорвавшихся с фундамента домах, сходили с ума, снова вбегали в ум, хватали какую-нибудь ненужную цитату, перевёрнутую кверху словами молитву (такова уж паника), снова поспешно сходили с ума, бессмысленно кружа по своему "я" -- то взад,то вперёд.
Подробность: книжный шкаф из квартиры Мудреца, потеряв одну из своих толстых точёных ножек, тащился, прихрамывая на трёх ногах, поминутно роняя в грязь то ту, то другую из расшелестевшихся всеми своими страницами книг. Внутри книг тоже было неблагополучно: буквы -- слоги -- слова, бегая опрометью по строкам, сочетались в нелепые (а подчас и до немыслимости мудрые) фразы и афоризмы, на невообразимых языках.
Говорят, целая библиотека, внезапно рухнув с полок, придавила грудами фолиантов сердце одного известного поэта-романтика: и сердце это, отстукивая пульс, бросилось вон из грудной клетки. Раздвоенные души; битая посуда; пролитый суп, который как раз несли Мудрецу в судках, в обычный час, из кухмистерской, проворно цепляясь каплями за песчинки, крошившие друг другу стеклистые рёбрышки, просачивался (пока не поздно) поглубже в землю. А земля. Земля "как яблочко покати-и-лася" (la-mi-mi), задевая о планеты, подскакивая на выбоинах пути, мощённого звёздами. Шпили соборов, пики гор, иглы обелисков и громоотводов осыпались, как осыпаются иглы сосен, качаемых вихрем. Обломки и черепки, отбившиеся в космической суматохе от своих вещей, цеплялись зазубринами и выщербами за что ни попало: на миги создавались и в мигах распадались (миги, спасаясь сами, вышвыривали из себя всё лишнее) сборные диковинные вещи: человечьи слёзы на проворных паучьих ножках, сердца прилипшие к окулярам телескопов et cet., et cet.
В узком расщепе моего пера тесно хаосу.
А хаос вторгся.
Второпях некоторые рассеянные люди перепутали даже свои "я" (что особенно легко делается в местах кучной психики: семье, секте и т. д.). Иные умы, зайдя в поисках укрытия, за свои разумы, обнажили разумы, ткнув ими прямо в факты. Бесстрастный Разум, не изменяя себе ни на миг, _обошёлся с фактами как с идеалами_, _а идеалы стали мыслить как факты_. Было мгновенье, когда Бог и душа попали в пальцы, стали осязаемы и зримы, а стакан с недопитым кофе ("mehr weis" [3]) представился недосягаемым Идеалом. Дискурсия и созерцание поменялись местами. В иных умах, куда-то, точно в щель, провалилась бесконечность, в других затерялась категория причинности.
Повилика, бешено кружа изумрудами своих спиралей (скорость до 300000 км в 1 сек.), пробовала вывинтиться из обезумевшего мира.
Прибой паники, ширясь и расплёскиваясь неисчислимостью льдистых капель, добрызнулся вскоре и до звёзд.
Эклиптики закачались.
Спутывая лучи в ослепительный клубок, выбрасываясь из привычных орбит, сталкиваясь, зажигая синие и изумрудные мировые пожары, -- звёзды заскользили по _безорбитью_ из Raum und Zeit'а [4].
Солнца, планеты, пересыпанные блёстками астероидов и метеоритов, теснясь у кометного пути, старались скорее нанизаться на пронизь орбиты: роняя в пустоту целые человечества с их религиями и философиями, потянулись они длинным сине-белым ожерельем, друг за другом, вдоль по изгибу параболы. Клубы звёздной пыли проискрились над ними.
И когда всё отблистало, когда всё, до последнего обеспокоенного атома отшумело и утишилось, остались: старый Мудрец; пространство, чистое от вещей; чистое (от событий) время; да несколько старых, в пергамент и тисненую кожу переплетённых, книг.
Книги не боялись, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог дочитать их до смысла.
Мудрецу оставалось: описать чистое пространство и чистое время, ставшие жутко-пустыми, точно кто опрокинул их и тщательно выскоблил и вытряхнул из них все вещи и события. Он описал.
Фолианты ждали. Не спеша протянул к ним Мудрец костлявую, с холодными длинными пальцами руку. Началась игра: фолианты прятали свои тайны по полуслипшимся блеклым страницам. Шелестели об одном -- думали о другом. Смысл из букв текста, сбивая с пути типографскими звёздами, уводил в дробные значки нонпарели и петиты, прятался по оговоркам, отступлениям, таясь за притчами и иносказаниями.
Напрасно. Мудрец терпеливо и беззлобно подбирал ключи к шифрам. Открывая смысл, страницу за страницей, дверцу за дверцей, он прошёл через всю анфиладу разделов и глав и вышел по другую сторону книги.
Тем временем (временем ли?) в кругах эмиграции царило ничем не прикрытое уныние.
-- Проклятое безорбитье. Куда мы, собственно, идём? -- сердито спрашивал знакомый нам книжный шкаф.
Он потерял все книги и вторую ногу. С трудом тащился на двух.
-- В небытие, -- промямлила душа приват-доцента из Иены.
-- Не быть миру.
-- Миру не быть, -- шелестели последними уцелевшими страницами "руководства по логике".
Созвано было чрезвычайное собрание всех часовых механизмов.
Для них наступало тяжкое _безвременье_.
С одной стороны, как это вытекало из вытиканной старинными часами с курантами речи, всем часам, за отсутствием времени, предстояло остановиться.
Но, с другой стороны, как это объяснил в точных философских терминах и резонах, ссылаясь на авторитеты, блестящий женевский хронометр -- "время, не будучи вещью, вещно в вещах не участвует" [5]. Часовые механизмы -- вещи. Ergo: с отменой времени ничего и никак не может измениться, передвинуться и перекрутиться в часовых зубцах, зубчиках и пружинах, -- и те часы, завод которых до момента отмены времени не вышел, пружины которых не раскрутились, могут _продолжать_ вращение своих стрелок, как _если б ничего не случалось_.
Посыпались обвинения в отсталости, консерватизме.
Хронометр попросил быть точнее и в выражениях: "желая не отстать от стрясшейся над нами катастрофы, предлагают всем стать (.)"
Вопрос поворачивался так-этак, этак-так.
Большинство башенных и стенных часов присоединились к нежному голосу курантов. Но карманные часы и часики, повыползавшие из своих жилетов и из-за корсажей [6], голосовали вместе с хронометром. Поднялось невообразимое тиканье; истерический скрежет будильников. Маятники злобно закачались.
И вдруг пришла весть, сначала было остановившая ползы всех стрелок и зубчаток, а затем восстановившая секунды и дюймы во всех правах времени и пространства: Мудреца не стало. {{Это случилось 12 февраля 1804 года в 4 часа пополудни}} [7].
они не могли вдоволь нарадоваться, что они -- они. По преданию, всех опередила душа приват-доцента из Иены. Понятно: освобождалась кафедра.
-- Позвольте, -- говорили они, -- откуда, как и кем принесена новость? Ведь там в чистом пространстве ничего, кроме пары книг да мудрецова "я", не оставалось... Провокация. Гг. вещи, воздержитесь от времени и пространства. Терпение.
Однако вскоре всё раскрылось и объяснилось, к всеобщему удовольствию.
Дело было так: Мудрец, описав "Формы чувственности", раскрыв шифр книги, погибшей за право -- быть непонятой, короче, высвободив своё "я" из грез и слов, спросил: явь ли я.
"я" был хороший опыт: оно знало, какая судьба постигала всегда _вопрошаемое после вопроса_.
И не успел "?" коснуться "я", как я, выскочив из закавычки, бросилось, говоря вульгарно, наутёк.
Тут и приключилась Мудрецу смерть.
Понемногу -- события, вещи возвращались по своим руслам -- орбитам -- граням.
Сначала, говорят, пришли в себя души ограниченных. За ними потянулось -- остальное.
Теперь, конечно, нетрудно и шутить. Но ведь был момент, когда испуганным умам показалось, что вся эта -- такая пёстрая и огромная (на первый взгляд), сферическая, со сплюснутостью полюсов, земля и крошечный сферический хрусталик человеческого глаза -- одно и то же.
Время медленно подымало тяжкие веки глазу, искавшему видеть самое видение. Видение было странно и страшно, но длилось недолго. Мёртвым веком снова прикрыт остеклившийся глаз. Теперь у нас, слава Богу, земля отдельно -- глаз отдельно. Сейчас, когда Мудрец отмыслил и истлел, мы вне опасности: мудрецов больше не будет. Что же касается до оставленной тем, истлевшим, книги, то повторяю: опасности и для нас почти никакой; потому что легче перелистывать геологические пласты, чем приподнимать тяжкие от смыслов страницы книги мудреца.
1919-1922
Примечания
[2] Тогда (конец XVIII века) у нас ещё были мудрецы, но не было точных фотометричных инструментов. Теперь есть чувствительнейшие инструменты, меряющие звёздную яркость, но нет уже мудрецов. Так всегда.
[3] Здесь: "больше молока" (нем.)
[4] Пространства и времени (нем.).
[5] Мысль эту, в тех же приблизительно выражениях, защищал впоследствии (по восстановлении порядка) Арт. Шопенгауэр (Par. und Paral., 13, II).
[7] 100-летний юбилей этого радостного события отпразднован в 1904 году всеми университетами и учёными обществами. (Прим. автора.)
Публикуется по изданию: Кржижановский С. Д. Сказки для вундеркиндов: повести, рассказы. -- М.: Советский писатель, 1991. -- Стр. 153-160.
Рассказ "Катастрофа" был включён автором в неопубликованный сборник "Сказки для вундеркиндов".
"Уже в юности у него наметился отход от умозрительного понимания мира и переход к практическому восприятию его. Предстоял выбор между Кантом и Шекспиром, и Кржижановский решительно и бесповоротно встал на сторону Шекспира... В дальнейшем он не отказывается от постановки философских вопросов, не отказывается от понятий, но учится искусству видеть их" (А. Бовшек. Глазами друга). "Катастрофа" -- одна из новелл, отразивших описанный Бовшек процесс. В "Сказках для вундеркиндов" она композиционно связана с другой "кантианской" притчей -- "Жизнеописание одной мысли" (см. "Воспоминания о будущем", с. 221).