Опубликовано в журнале:
«Знамя» 2002, №5
Пусть, нет, чуть-чуть
Сигизмунд Кржижановский. Чужая тема. Собрание сочинений. Т. 1. СПб.: Симпозиум, 2001. — 687 с.
Вопросительные знаки делают с помощью напильников, наждака и зажимов. Они — еще и крючки, на которые можно попытаться поймать рыбу. А время — бациллы, заражающие человека. “Те из живых, на которых нападали рои Секунд, невидимо искусывающие их, как оводы, кружащие над потной лошадью, — жили раздерганной, рваной на секунды жизнью, суетливо и загнанно”. Воспоминание — человечек, живущий где-то за сетчаткой, за дном глаза. Мысль — упирающееся существо, которое очень не хочет вылезать из чистого миросозерцания в загроможденное вещами пространство мира. Но вылезать приходится. Ограниченность формально-логического почувствовали уже в конце ХIХ века — почему бы не воспользоваться богатством вещей, рассматривая вопрос, как предмет? Тем более, что думает не только автор, но и то, чем он пишет. “Перо гибко, но твердо, корректно, отчетливо, любит росчерк и завитушку, склонно к раздумью: то в чернильницу, то на строку. Карандаш пишет сплошь, без отрыва, нервен, неряшлив, любит черновики: нашуршит каракули на каракули, а там с разлету — хрясь, и сломался”. И даже превращение любить в забыть что-то получает при сравнении с переходом фосфора из красного в черный или углерода из алмаза в уголь. Предмет требует внимания и уважения более, чем ответа. “Подумайте, приятно ли было бы вам, если б, вынув из вас вашу суть, отдали бы ее в другой, враждебный и чуждый вам мозг. Не трогайте, дети, феноменов: пусть живут, пусть себе являются”. А если философ глядит в окно, видит там черноту ничто и утверждает, что “внешний мир — это просто скверная привычка так называемой нервной системы” — может быть, он всего-навсего принял “простую, деревянную, выкрашенную в черное ставню за внешний мир и поспешно сделал свои выводы”?
Смотреть и видеть. Кржижановский проходил по 15—20 километров в день по московским улицам, “из переулка в переулок, позволяя перекресткам ломать, как им угодно, мой путь, собирая в себя Москву”, “посетить ветхий хомяковский дом на Собачьей площадке, угловая комната дома, так называемая говорильня, объяснит все окончательнее и резче: у ее сдвинутых на расстояние одной сажени глухих и безоконных стен — истертый кожаный диван; в углу — подставка для чубуков. И все. В этой глухой, тесной и темной комнате славянофилы, сев колени к коленям, и изговорили себя до конца”. А на построения Фихте незаметно повлияла его жизнь в гостинице “Под мечом”. Говорят, что черт живет в деталях, в подробностях — но и Бог живет, возможно, там же. Главное — чуть-чуть. Мелочи. “Сор, который я выметаю каждый день через порог комнаты, соринки, застрявшие на пороге… нет, каждая соринка в миллиарды раз живее и значительнее небытия во всем его величии”. А утверждение о бедности мира — всего лишь расписка в собственной ненаблюдательности.
В своей жизни с философией — и в постоянной борьбе с ней — Кржижановский говорил, что выбрал Шекспира, а не Канта. Тем более что слово крепче кирпича: Никитских ворот давно уже нет, а название остается. Междометие — тоже предмет. Слишком часто приходится отказываться — пусть — тогда нужен запас пустей. А внимательности поможет народ чуть-чутей. Легенда о корабле “Argo” превращается в сказку о крушении следовательно-ergo, а из него выпадает буква, и появляется я-ego. Слово влечет другие слова. Комментарий к 14 страницам о встрече немецкого философа Якоби и слова якобы — 2 страницы самого Кржижановского плюс 14 страниц составителя собрания сочинений В. Перельмутера. Сюжетом может стать поговорка или речевое клише. Хорошо красиво говорить о переворачивании страницы истории. Но история — это люди, их города и поля, и так ли им хорошо, когда их переворачивают? “Дома, поднятые навзничь, падают на свои крыши; вытряхнутые из постелей и снов люди кричат, расплющиваемые спавшимися каменными стенами…”.
Но чтобы так видеть предметы и слова, чувствовать шахматную партию с точки зрения пешки, слышать, как огонь читает трагедию Эсхила о Прометее, думает о своей судьбе и плачет “синими прозрачными слезами, стекавшимися к краю раскаленной светильни”, “всякое сегодня чуть-чуть вульгарно; все ести самодовольно вспучены и вздуты”. Но это легче, призрачность как раз очень тяжела. “Выключен из всех глаз; из всех памятей; скоро даже стекла и лужи перестанут отражать меня: я не нужен и им. Меня нет — настолько, что никто даже и не сказал и не скажет обо мне: нет”. Впрочем, пусть — еще одно “пусть” из неисчерпаемого запаса. Кржижановский — собиратель пустоты, щелей, потому что бесщельная целостность — безмыслие; горное ущелье укрывало деревню, а сомкнувшись, скалы раздавили ее. А одиночество необходимо, люди “копят ценою творчеств, работы, воровства — монету к монете, чтобы приобрести себе стены”, возможность быть друг без друга. “Но человеку мало быть без человека; надо — чтобы и без Бога; догмат вездесущности нарушает право одиночеств; незакрывающийся глаз, вперенный в жизнь, подглядывающий сквозь свой мистический треугольник, как сквозь тюремный глазок, должен быть изъят”. Потому что коллективно только бессознательное, а не мышление. “Миросозерцание никогда не бывает нашим. Оно не может быть продуктом массового потребления… Наше способно только занашивать”. “Люди так охотно обмениваются мнениями только потому, что мнений у людей нет. Да-да: то, что у человека есть, получить от него не так-то легко”. Эпиграф к труду о судьбах русской интеллигенции? Пожалуйста:
“Сяду я на камне, слезы капают:
Никто замуж не берет,
”.
А любовь? “Любовь — это когда нет влечется к нете, не зная, что неты нету”. Но только изменчивость и делает ее вообще возможной? “Реальный объект любви непрерывно меняется, и любить вас сегодня можно, лишь изменяя с вами вам вчерашнему”. “Ваши глаза, покатившись по свету, не захотят вернуться назад в старые, удобные глазницы…”. Зеркала отражают друг друга, окончательного ответа нет, он — в переходе взгляда от одной возможности к другой. Ночь никогда не покидает души и вещи. “Разорванная на мириады теней, она таится здесь же, в дне: приподнимите с земли лист лопуха, и черный обрывок ночи тотчас же юрко метнется под корень”.
И пусть тому, кто умеет слышать слишком много, слух порой причиняет боль, а буквы оборачиваются кошмаром. “Взбесившийся алфавит ползал вокруг меня по афишным столбам, по стенным плакатам, по крашеной жести, торчал из папок газетчиков, терся об уши концами и началами слов”. Лесничий по-прежнему бережет и обходит лес, хотя от того остались одни пни. Превращение философии в филологию, предметность, опыт тела, разрывы — об этом снова заговорят только в конце ХХ века. А Кржижановский вновь и вновь обходит Москву, объясняя москвичам ее сохранившийся с деревянных времен характер. “Живут от пожара до пожара; строят в угождение не столько себе, сколько все той же копеечной свечке. И оттого самый характер стройки, мало, самый уклад жизни внутри этих домиков-одноденок рассчитан не на то, чтобы в них можно было жить, а на то, чтобы они беспрепятственно и дотла могли сгореть…”. — вплоть до статей и “Записных тетрадей”.
Александр Уланов